«Территория детства» в пространстве Великой Отечественной войны
(на материалах Сталинградской битвы)

[1]

В статье представлена история развития проблемы «дети и война» и сформулированы задачи ее дальнейшего антропологического исследования. На материалах воспоминаний тех, чье детство пришлось на период Сталинградской битвы, в статье дается общее определение «военного детства», выявляются его возрастные границы, выделяются основные возрастные группы внутри страты детей, оценивается их положение (статусы, функции, риски) в условиях войны, выявляются особенности детского восприятия войны и механизмы адаптации детей к условиям жизни в период Сталинградской битвы.

Военное детство: историография, источники, исследовательское поле

Предлагаемый нами взгляд на проблему «дети и война» фокусируется на стыке тем: антропологии экстремальных ситуаций (войны, катастрофы) и антропологии возраста (детства). Многолетние исследования этнологов, культурологов, психологов и социологов показали, что детство представляет собой изменяемый во времени и пространстве социокультурный конструкт, в механизме формирования которого принимают активное участие и сами дети, и взрослые (семья, социальные институты, государственные учреждения). Но совершенно очевидно, что в период войн и в других кризисных условиях мир детей и вся система взаимоотношений «взрослые-дети» претерпевают серьезные трансформации. И в период тяжелейших испытаний периода Великой Отечественной войны в обществе формировались новые, связанные с экстремальностью ситуации, отношения к детям, требования к ним и ожидания от них. Представляется важным выяснить, как реагировал и сам мир детства на экстремальные ситуации повседневности, какие включал механизмы самосохранения и выживания; выявить особенности детского восприятия войны. Эти и другие вопросы определяют проблематику «детской территории» в условиях войны и шире — антропологии военного детства, рамки которого еще не определены, а сама тема нуждается в основательной проработке.

Первыми исследования по проблеме «дети в Великой Отечественной войне», начали отечественные историки. Находясь в условиях крайней идеологизированности гуманитарных исследований, они изучали вклад детей в дело борьбы с фашистами (работа в тылу, участие в партизанских отрядах и пр.), т.е. те ситуации, в которых дети уподоблялись взрослым, копировали их формы поведения [31; 38; 35; 5 и др.]; или же выделяли сюжеты, в которых дети выступали в качестве жертв войны, но и в этих исследованиях само детство оставалось в стороне, поскольку его затмевали образы государственных и партийных учреждений, бравших на себя заботу и попечение о детях [44; 7 и др.]. В конце XX- начале XXI в. исследовательское поле историков Второй мировой и Великой Отечественной войн значительно расширилось, изменились оценки ранее выделенных проблем и ситуаций, связанных с детьми военной поры [32; 33 и др.].

С начала 2000-х годов стали активно разрабатываться историками и проблемы детской памяти о Великой Отечественной войне, которая стала связываться исследователями с пластичным конструированием образов прошлого [2; 42; 4 и др.]. В полном же объеме феномен военного детства отечественными исследователями до сих пор до сих пор не рассматривался; остаются не определенными его границы и специфические черты, не выявлены способы его социокультурного конструирования. Однако накопленный опыт исследований, как войны, так и детства, показал, что в настоящее время в условиях методологического плюрализма наиболее перспективным для изучения проблемы «дети и война» представляется именно историко-антропологический подход, позволяющий перенести центр внимания на сам феномен военного детства.

С 1990-х гг. проблема «дети и война» стала активно обсуждаться и в Германии; здесь начались исследования положения детей в условиях Третьего рейха и Второй мировой войны [47; 51 и др.]. В рамках последней немецкие ученые и писатели обычно представляли детей в качестве безвинных жертв войны в целом, и советской оккупации, в частности [48; 52 и др.]. Однако, начиная с 2000-х гг. в немецкой историографии наметился выход за рамки изучения вызванных войной детских психопатологий, стали изучаться различные формы осознания детьми войны и преодоления военного насилия собственно детскими способами (например, с помощью игр, сказок и пр.) [34; 50]. Наряду с историками и антропологами здесь проблемы военного детства изучали также психологи [49]. В целом зарубежные исследователи в настоящее время активно выходят за пределы темы детей, как пассивных жертв войны. В частности, Пол Ричардс считает, что, подвергавшиеся насилию дети были в то же время активными участниками событий и вырабатывали собственные стратегии и тактики выживания «в поле предписаний, диктуемых войной» [6].

Именно в рамках такого подхода были осуществлены исследования, некоторые результаты которых будут представлены в этой статье. Они основаны на анализе 200 воспоминаний тех, чье детство пришлось на время одного из самых разрушительных и кровопролитных сражений в мире – Сталинградской битвы (информанты 1928-1938 гг. рождения). Эти материалы были собраны в 2014 г. преподавателями и студентами ВолГУ и сотрудниками ЮНЦ РАН. Опрос осуществлялся по заранее подготовленным вопросникам, главной целью которых было сориентировать наших информантов не столько на вспоминание битвы, свидетелями которой им довелось быть, сколько на восстановление состояния детскости и детства, прошедшего в условиях войны. Широко использовались для определения и характеристики «территории военного детства» и уже опубликованные источники, относящиеся ко времени Сталинградской битвы [1; 3; 36; 45; 46].

В рамках одной статьи невозможно осветить все аспекты большой темы, определяемой как антропология военного детства. Мы предполагаем дать определение «военному детству», выявить его возрастные границы, выделить основные возрастные группы внутри страты детей, оценить их положение (статусы, функции, риски) в условиях войны и выявить особенности детского восприятия войны. Условия детского военного повседневья, а также выработанные детьми стратегии и практики выживания в условиях Сталинградской битвы будут детально исследованы нами на основе уже собранных материалов в ближайшей перспективе

 

Военное детство: границы и специфика

Особенно наглядно признаки «военного детства» выявляются на фоне воспоминаний о детстве довоенном, которое всплывает в памяти наших информантов зачастую фрагментарно, но всегда окрашено в яркие и светлые тона. Во многом это объясняется влиянием субъективного фактора, самим фактом пребывания в счастливой полосе детства, но есть тому и объяснения, связанные с реалиями того времени. Исследователи советской семьи утверждают, что с 1930-х гг. в городской среде на смену большой патриархальной семьи пришла малая (так называемая нуклеарная) семья с относительно демократичными и равноправными отношениями между супругами, главным центром которой был уже не отец-«патриарх», а будущее новой страны – дети [40].

Вместе с тем, в довоенное время государство все чаще вмешивалось в процесс воспитания детей, нередко отодвигая семью на второй план. В новых условиях изменялось (в сравнении с традиционной сельской дореволюционной семьей) не только положение детей, но и содержание направленных на детей семейных функций. Так, если патриархальная крестьянская семья была озабочена подготовкой детей к участию в производстве (т.е. в ее хозяйственной жизни) и воспроизводстве (создание семьи, деторождение), то советская семья значительно расширяла первое понятие, выводя его далеко за рамки семьи, и сужала второе. Активное вмешательство в семейную жизнь государства и перекодировка всей прежней системы ценностей приводили к тому, что роль семьи в социализации детей значительно сокращалась. И, если традиционная семья посредством отлаженного механизма социализации (предписаний и запретов, обрядовой практики) готовила детей к жизни в суровых условиях крестьянского быта с нередкими экстремальными ситуациями голода, эпидемий и пр., то советская семья (во всяком случае, в официальном дискурсе) должна была ориентировать детей в большей степени на «счастливое будущее» – не всегда гарантированное и обеспеченное, но активно провозглашаемое. В этом отношении советские городские дети довоенной поры были подготовлены к возможным экстремальным ситуациям гораздо хуже сельских, несмотря на практикуемые военно-спортивные игры, пионерские лагеря, нормы ГТО и пр.

Именно сравнение детских воспоминаний о довоенном и военном времени показывает со всей очевидностью, каким непомерным испытанием стало для городских детей пребывание в пространстве войны. Конечно, тенденция к установлению семейного детоцентризма неодинаково проявлялась в разных слоях советского общества, но в собранных нами воспоминаниях она проявлена довольно отчетливо:

«А игрушки мне, наверное, папа покупал. Он вообще меня баловал. Вот фото, где мы с папой, оно сделано, когда всё Управление КГБ каталось на прогулочном пароходике. Мама рассказывала, что там приключилась такая история. Я непременно захотела погудеть на пароходике. Как меня не отговаривали, я никак не соглашалась. Ну, тут папа взял меня на руки, полез на капитанский мостик, и стал просить, чтобы тебе дали погудеть. Вот можете себе представить, как отец нас баловал… Детей баловали очень, они были «пупом земли». Знаю, что трёхколёсный велосипед, санки были у нас. Каждые выходные мы ходили на Волгу купаться всей семьёй» [20];

«У нас в семье не было принято, чтобы бить детей! Наказывали, ругали, но и поощряли. К праздникам всегда какие-нибудь обновочки. Всегда какой-нибудь подарочек обязательно есть. Мне мама сама шила платья всякие. Это всё было хорошо…» [10].

И даже если, по определению самих информантов, их в детстве не баловали, дальнейшая конкретизация воспроизводит картину, очень далекую от норм традиционной патриархальной семьи и вполне иллюстрирующую понятие «детоцентризма»: «Нас не баловали, очень было все скромно, мама все готовила, папа приходил с работы и играл с нами, возил нас на спине, катал по комнате, всегда занимался с нами. Жили мы очень хорошо… [27]».

Детоцентризм городских семей во многом сохранялся и в период Сталинградской битвы, когда родители (в первую очередь, матери) предпринимали поистине героические усилия для сохранения жизни и здоровья своих детей, но вместе с тем, в рамках семьи на детей возлагались не характерные ранее функции: добыча пропитания и воды (нередко под сплошным неприятельским огнем), забота о младших детях, сооружение укрытий и пр.:

«Мои обязанности были: за хлебом в очереди стояла, килограмм хлеба давали. Стоишь в очереди ночью, если я принесла меньше трех килограммов, то мне и хлеба не давали. У мачехи было трое детей, да нас ещё трое было. Так что никакого детства и не было. Я уже взрослая была. С меня требовали так же, как с мужика. Мужиков не было, одни дети и бабы на заводе работали. Мы работали, лес перетаскивали. Воды не было, с Волги воду таскали, чтобы накормить всех или ещё для чего. Все это делали вручную, тяжелый труд был, очень тяжелый» [14].

Что касается государства, то снимая с родительских плеч многие заботы по социализации детей и возлагая их на официальные органы и структуры в довоенное время, власти во многом продолжили эту линию и с началом войны. Однако справлялись они с задачей спасения детей в новых условиях далеко не всегда. Более того, дело спасения детей во время войны нередко отодвигалось в сторону проблемами сохранения средств производства, квалифицированной рабочей силы и способной к военной службе молодежи. Так, М.Н. Потемкина на примерах Москвы, Челябинска и Ленинграда показала, как нередко дети становились жертвами плохо организованной эвакуации [39]. Но еще тяжелее было положение тех, кто не был эвакуирован и оказался непосредственно в зоне ведения боевых действий. Именно в такой ситуации оказалось большинство сталинградских детей. Накануне страшной августовской бомбардировки 1942 г. из города были эвакуированы семьи находившегося на фронте командно-политического состава, партийных, советских руководителей и активистов, в то время как эвакуация основной массы населения и оборонных заводов была запрещена лично В.И. Сталиным, считавшим, что эта акция может снизить обороноспособность защищавших город войск [37, с. 165].

Очень интересно рассуждение одного из наших информантов, отметившего вклад официальных органов в новое определение понятия детства в условиях войны:

«Когда началась война, то было постановление правительства. Буквально процитирую: что те мужчины и женщины, подчеркиваю, мужчины и женщины, достигшие 16 и 60 лет соответственно, подлежат мобилизации на трудовой фронт. Вот тут вопрос! Мужчины и женщины в шестнадцатилетнем возрасте – это кто такие? Это дети! Вот, и, согласно этого постановления – взрослые…» [23].

Если же обратиться к тому, как определяли свое военное детство наши информанты, то они отмечали либо его полное аннулирование («сгоревшее детство»; «детства не было, юность голодная», «детство, которое поглотила война», «я родом не из детства – из войны»), либо произошедшие трансформации («страшное, жуткое детство», «тяжелое детство», «наше детство, в, общем-то, говоря, было очень серьёзным»).

Отмечают наши информанты и сокращение периода детства за счет резкого смещения верхней его границы, означающего более раннее взросление:

«Мне кажется, что все дети тогда были очень мудрыми, потому что это стремление выжить заставляло детский ум иначе работать. Мне кажется, что я всё время взрослая была, потому что знала, что это нужно делать. Например, что все придут с работы, их надо накормить. Взросление становилось в зависимости от ситуации, обстановки. Как только я вышла из детского садика, я почувствовала себя взрослой» [19];

«Мне шел седьмой год, но я чувствовала себя взрослой. Мама оставляла меня с сестренкой, когда объявляли воздушную тревогу [45, с. 242];

«Возраст детства в войну — до пяти-шести лет. Все работали, а я была в этом возрасте уже нянька сестре и брату» [20].

Фиксируется в воспоминаниях и вполне «физическое уничтожение» детства накануне войны посредством подпольных абортов:

«А ещё до войны жена моего брата и моя сестра, видно уже слышали о надвигающейся войне, сделали аборты. Раньше это было запрещено, и от подпольных абортов многие умирали, вот и жена моего брата умерла и оставила пятерых детей. А у Астраханского моста много таких женщин хоронили. Ведь их, когда привозили на «скорой», им сразу операцию не делали, а сидел следователь и спрашивал, у кого это женщина сделала аборт, но никто, конечно, не признавался. И многие умирали [21]».

По свидетельству наших информантов, и в послевоенное время нередкими были случаи, когда матери бросали новорожденных детей: «Когда я начала после войны работать в 1-м отделении связи, там был Дом малютки. Построили его, потому что многие бросали детей. Не на что воспитывать было. Некоторые голодали, травку ели [13]».

Широко фиксируется в воспоминаниях и процесс свободного и сознательного передвижения границы возрастных групп в зависимости от конкретной ситуации. Так возраст могли приписать; такие практики использовались, например, для того, чтобы стать «сыном полка», или, наоборот, уменьшить, чтобы избежать отправки в Германию. В целом, нашими информантами выделяются следующие рубежи взросления в военное время: «как только я вышла из детского садика», «как пошел в школу», «сразу, как началась война».

Таким образом, в годы войны произошло существенное изменение границ детства, в сторону резкого сокращения его продолжительности. Экстремальность ситуации приводила к тому, что мир взрослых ожидал, а иногда и требовал от детей резкого взросления, выполнения сугубо взрослых функций. Это определялось и фактором простого выживания в военном повседневье. Наши информанты, определяя свой статус на войне, постоянно говорили о повышении меры требований к ним и ответственности.

И в традиционных, и в современных сообществах внутри страты детей отчетливо выделяются отдельные возрастные группы, как правило, на основе определенных физиологических и психических качеств (умение ходить, разговаривать, наступление физиологической зрелости и пр.). Переход из одной группы в другую был связан с изменением возрастных символов и атрибутов, а также сменой внутрисемейных и внутриобщинных функций и ролей. В городской среде довоенного времени еще сохранялись традиционные способы выделения половозрастных групп внутри детской страты, но все большее значение приобретали дифференцирующие признаки, связанные с официальными внесемейными структурами и организациями. Так, наряду с грудничками появились группы ясельников, детсадовцев (дошколят), младших и старших школьников. Именно связь со школой была определяющей в выделении детских возрастных групп в довоенное время.

Однако война смешала привычные школьные возрастные планки: в период битвы занятий в школах не было, а по окончании военных действий в Сталинграде в одном классе оказывались объединенными дети разных возрастов, так как многих задерживало возвращение к школьной жизни ранение, частые болезни, вызванные долгим пребыванием в экстремальных условиях и другие причины. Привычное деление на младших и старших школьников вернется лишь в послевоенное время; до окончания же войны в детской среде будет устойчиво выделяться особо уважаемая и почитаемая группа «пацанов» (подростков 13-15 лет), наиболее активно проявлявшая себя в условиях военного и послевоенного города, бывшая главной опорой взрослых, но в то же время, и пребывавшая в зоне постоянного и чрезвычайного риска. Именно эта группа в наибольшей степени (хотя и по разным причинам) окажется пострадавшей физически и сильно сократившейся численно: «У нас старшеклассников почти не было. Их всех поубивали абсолютно. Пацанов» [29].

В условиях войны эта группа отличалась особой сплоченностью, склонностью к весьма рискованным предприятиям; именно на ее плечи легла основная забота о младших детях и матерях; они нередко оказывали ценную помощь советским войскам. В послевоенное время система ценностей и нормы поведения, выработанные внутри этой половозрастной группы, станут основой для формирования уличной (дворовой) субкультуры города. Ощущение собственной сопричастности великой битве они будут сохранять и в более взрослом возрасте, проявляя приобретенный в период войны дух вполне боевого братства: «Мы ж пацаны, дети Сталинграда. У нас любимое: «Кто на сталинградцев?!». В армии, да везде нас уважали. Вспоминаю, какая была дедовщина: «Да я сталинградский, ах, ты…!» [16].

Женщины-информанты соглашаясь с тем, что мальчишки военного времени были хулиганами, давали позитивную оценку этому качеству: «Ну, конечно, мальчишки тогда хулиганами были. А иначе им и нельзя было. Отчаянность и приводила к победе [21]».

Еще одну группу риска, но в силу совершенно других причин, составляли грудные дети. Период младенчества в условиях войны нередко оказывался сильно сокращенным или даже полностью аннулированным за счет резкого уменьшения времени грудного вскармливания: «В войну мы все быстро повзрослели. Независимо от возраста. Все повзрослели. Разве ребёнок поймёт, что кушать нечего маме дать? Вот она этот хлебушек прожуёт ему и даст, он же маленький. В груди у неё нет молока, кормить-то ей нечем» [23]. Шансы на выживание грудных детей в условиях военного Сталинграда были очень невелики.

По мнению наших информантов, наилучшие перспективы на выживание в военном Сталинграде имели дети от 3-4 лет, выделявшиеся, соответственно, в определенную группу тех, чья психика была лучше защищена от ужасов войны:

«Если б мы не были детьми, нам бы страшно было. Но мы были дети, и нам не страшно было. Как-то восприятие, вот взять сейчас дитя 3-4 года. Ну, скажут война, ну, убивают, ну, и всё. Моё мнение вот такое. Если б мы были взрослее — да. А когда мы видели, что убивают, что бомбят, что клочья летят от людей, не было такого в детстве страха. И, если б возраст был побольше, нас бы не было, мы бы подорвались где-нибудь. На минах лазили бы, и по оврагам. Так что, хорошо, что маленькие. А которые побольше, море погибло. Потому, что лазили, в помещения залазили, а там снаряды, оказывается, а там мины, заминировано было. Всё взлетело и всё. Поэтому, возраст был такой, не такой активный» [22].

Именно эта группа детей сумела сочетать собственно детские модели поведения с заимствованными у взрослых, и выработала наиболее оптимальные адаптационные механизмы, направленные на сохранение как жизни, так и детской психики.

Стирание границ детства проявлялось и во внешнем виде детей военного Сталинграда. Исчезали, например, различия в одежде взрослых и детей, стирались половые различия между детьми (многие были острижены наголо); почти не имела половых различий одежда:

«Моя старшая сестра работала на овощной базе. Как сейчас помню: она одевалась в солдатский бушлат, который ей был ниже колен и солдатские сапоги» [45, с. 123];

«Они (наши солдаты) объяснили мне, как по оврагу пробраться к Волге, попасть к своим. Надели на меня две фуфайки, которые сняли с убитых солдат (одну рукавами на ноги, а другую на руки), замотали ремнями» [3, с.18];

«У меня были чудесные волосы, чудесные косы. И вот, чтобы у нас букашки не завелись, мама стригла нас налысо. А ни машинки, ничего нету, и она стригла ножницами. Вот представляете, какие у нас головы были. Мыла нет, и золой нас посыпали, что только не делали, лишь бы вши не заводились» [28].

Вместе с тем, в условиях пребывания детей на территории жесточайшего военного сражения и страха матерей потерять их появился новый атрибут сталинградского детства: надписи на руках и спине с указанием имен и адресов: «Я знаю, что у нас было что-то типа торбочек, где лежали наши вещи, и ещё, на спине и на руках у нас были написаны химическим карандашом имена и адреса» [20]. Тем, кто оказался на территории, захваченной врагом, факт принадлежности к самой незащищенной категории мирных жителей не давал никаких гарантий сохранения жизни, и тогда появлялся новый атрибут – налобная повязка со словом «тиф»:

«А еще во время войны, до того, как сестру забрали, мать привязывали на лбы нам белые веревки и «тиф» писала. Немцы тифа боялись. Вот этим удержались мы. Да, они понимали слово «тиф», очень боялись» [15].

Общими признаками детей, переживших Сталинградское сражение, стали: дистрофия, проблемы с речью (заикание, молчаливость), своеобразие психических реакций:

«Среди оставшихся в живых мирных жителей были и дети. Изможденные голодом и жаждой, они представляли печальное зрелище. Каждое ребрышко, каждый позвонок, каждый сустав выступал под кожей. Глаза, глубоко ввалившиеся в глазницы, выражали недетскую печаль и страх. Эти дети не могли громко говорить, разучились смеяться» [4, с. 13];

«Все события и лишения дали о себе знать: у меня наступила полная дистрофия, отнялся язык и я перестала ходить» [36, с. 107].

 

Особенности детского восприятия войны

Предполагая выявить особенности детского восприятия войны, мы исходим из уже наработанного опыта подобных исследований отечественных ученых, фиксирующих отрывочность и выборочность их воспоминаний; стирание или смещение временных и пространственных рамок; преобладание сенсорной памяти над когнитивной; влияние последующих событий в жизни наших интервьюеров на их детские воспоминания [39, с. 231]. Говоря о психологических особенностях детского запоминания и воспоминания, М.Н. Потемкина указывает на чувственное восприятие мира и особое развитие сенсорной памяти, когда в первую очередь фиксируются цвета, запахи и пр. Дети Сталинграда постоянно вспоминали запахи войны: «Очень долго оставался запах земли, в которой мы жили»; «горело зерно, запах горелого зерна — это страшно»; «первый запах войны – пожарище и этот запах жареного мяса»; «Из самой войны помню острый приторный запах разложившихся тел, противный запах от горевших трупов, гари, запах этот несло из центра города с Волги»; «Причем запах у меня с детства остался, вот немцы и румыны – другой запах абсолютно. Абсолютно разный, по-другому пахнет»; «…я шла в этот магазин, и этот хлебный запах еще был издали, тогда ж был натуральный хлеб. Запах этот хлебный был по всему поселку».

О фрагментарности, отрывочности своих впечатлений о войне говорили те из наших информантов, кто пережил ее в самом раннем возрасте:

«Все события входили в сознание со стремительной быстротой, оставляя в нем калейдоскоп порой не связанных друг с другом воспоминаний» [36, с. 62];

«А потом как на фотопленке отпечатались в памяти отдельные моменты, поразившие своей необычайностью детский разум: на земле вся в крови бабушка, а мама плачет; дедушка в огненной одежде; страшно трещит горящий дом; дедушка молчит, и его зачем-то засыпают землей; красное-красное небо; очень жаркоё; какая-то странная младшая сестренка у мамы на руках (она была мертва); хочется кушать, а мама не дает и сама все плачет, плачет, плачет…» [36, с. 106].

Особенности детского восприятия мира на материалах воспоминаний о войне попыталась определить немецкая исследовательница Франки Маубах, оперирующая понятием «детский мир переживаний», в котором последние создают взаимосвязь между смыслом и пониманием, прокладывая тем самым путь к опыту [34, c. 153]. По мнению исследовательницы, мир детских переживаний «не вполне структурирован и упорядочен, он хаотичен, как и сам окружающий мир».

То, что взрослый мир в период войны нередко уподобляется хаосу – тезис, с которым можно согласиться (хотя Ф. Маубах называет хаотичным весь окружающий нас мир не зависимо от ситуации), но утверждение о хаотичности мира переживаний ребенка вызывает удивление, так как в этом случае придется говорить об абсолютной его патологичности. Меж тем, как показывают собранные нами материалы, дети проявляли удивительные способности как раз к упорядочиванию этого «сошедшего с ума» мира, но делали это особыми (отличными от взрослых) методами и способами.

Православный священник Ярослав Шипов, в рассказе о послевоенном детстве так описал первый опыт встречи детей со смертью (случайной гибелью на воде): «А через несколько дней хоронили Юрку. Событие это представлялось несформировавшемуся сознанию Сережи Белова вовсе не тем, чем оно было на самом деле: смешанное чувство восторга и ужаса от сопричастности непостижимому таинству владело мальчиком» [43, с. 486].

В этой ситуации писателем-священником схвачено главное: смерть представлялась мальчику не тем, чем она была для взрослых – диким и нелепым случаем. Детское переживание отметает то, что свойственно взрослому сознанию (нежелание примириться с нелепостью ухода из жизни совсем юного существа) и приближается к самой сути происходящего, как великого и «непостижимого таинства».

Очень близко к такой трактовке особенностей детского восприятия мира воспоминание о военном детстве Ф.П. Смирнова:

«Был ли у нас, детей, страх? Какой-то, видимо, был, но мы воспринимали жизнь таковой, какой она была. Детство не может сравнивать, негодовать, требовать другого. Оно беззащитно и воспринимает все, как есть» [36, с. 39].

В словах «воспринимает все, как есть» можно найти указание на отсутствие у детей жизненного опыта, а можно усмотреть и указание на способность детей постигать истинный смысл событий и явлений именно благодаря отсутствию (или скудости) этого опыта, который нередко, скорее, отодвигает нас от истины, чем приближает к ней. Далее в воспоминаниях Ф.П. Смирнова читаем: «Грелись, как могли, пухли от голода и, не знаю почему, но без конца по соседству ходили глядеть на умерших ровесников. Было как-то не по себе, что вчера девчонка или мальчишка еще резвились с нами, а завтра мы видели их мертвыми». На не сформулированный вопрос («не знаю, почему») вполне можно ответить вышеприведенными словами священника Я. Шипова: тянуло к себе непостижимое таинство.

Правда, после этих цитат тут же всплывают в памяти вполне современные картинки, растиражированные СМИ, на которых жители военного Белграда ходят на развалины домов, чтобы сфотографироваться на их фоне. Имеет это отношение к состоянию сознания взрослых людей, подобного детскому, или в этом случае мы имеем дело с явной патологией? Ответ кажется очевидным: если детское сознание, минуя разрывы хаоса, пытается постичь саму тайну смерти, то сознание взрослых обывателей иногда увязает в этом хаосе (в каком-то смысле уподобляется ему) и не видит смерти (равно как и чужих страданий) за развалинами разбомбленного дома, а потому позволяет делать снимок на память на «экзотическом фоне».

Все, вышесказанное отнюдь не отрицает того, что детское восприятие строится, прежде всего, на чувственных переживаниях, и его особенности во многом обусловлены отсутствием опыта, например, знанием того, что бомбежка несет с собой смерть, а смерть – навсегда:

«А я продолжала смотреть бомбежку, мне что-то не страшно было, а интересно, как это все делается. Вот только что все было, и куда что делось. Появился пароход, на нем беженцы с детьми, и вдруг его не стало, я даже не плакала, а удивлялась этому» [1, с. 121];

«Я туда тоже заходила, там четыре гроба стояло, и страха никакого не было. Ну, наверное, не понимала еще в этом возрасте. Поэтому и не боялись» [24].

Некоторые из сталинградских мальчишек в период бомбовых ударов, не смотря на запреты взрослых, старались покинуть укрытия и наблюдали за воздушным боем. Это явление как будто вписывается в феномен, названный исследователями военного детства «эстетизацией бомбовой войны» [34, с. 154-157]. В некоторых детских воспоминаниях бомбежки (о которых дети ранее ничего не знали) описываются как чудесное, красочное зрелище, «которое притягивает и очаровывает» [34, с. 155]. Отметим, однако, что термин «эстетизация» означает не только придание чему-либо красивой внешней формы, но и чрезмерную эстетическую идеализацию чего-либо, приукрашивание происходящего. Нам не удалось увидеть в собранных нами детских воспоминаниях о бомбежках «приукрашивания» или «идеализации»; речь, скорее, должна идти об отсутствии в детском сознании понимания причинно-следственных связей, способных увязать падающие бомбы с возможной смертью. Скорее, в детских воспоминаниях воспроизводится способность детей «воспринимать все, как есть» или увязывать непонятные явлениями со своим небогатым пока опытом:

«… и один раз брат кричит: «Утки летят! Утки летят!», а это летели самолеты, вот так вот много! Мы вышли – и начали кидать бомбы в районе Мамаева!» [12];

«Мне говорили, что я с кочергой бегала за этим, самолет летит, а я бежала. Значит что, это папу убили. А я с кочергой бежала за самолетом» [17].

Именно особое, детское восприятие войны и ее конкретных проявлений, основанное на не понимании причинно-следственных связей, выступало в качестве одного из элементов защитного механизма детской психики. Эта мысль так озвучена нашим информантом: «Даже, может быть, мы перенесли эту войну, потому что детство было» [30].

Наряду с этим вырабатывались и другие элементы, составившие в комплексе особый механизм адаптации к экстремальным условиям, который включал в себя и опыт собственно детскости, и возврат к традиционным практикам отвергнутой взрослыми патриархальности, и другие элементы, о которых речь пойдет в дальнейших исследованиях. В ситуации экстремальности и оставленности властями мирное население Сталинграда, состоящее из женщин и детей, вынуждено было решать проблему выживания самостоятельно, и, как показывают наши материалы, детские практики выживания нередко оказывались более продуктивными, нежели те, что могли предложить взрослые.

В рамках данной статьи не удастся рассмотреть все аспекты большой проблемы «дети и война». Безусловно, нуждаются в детальном исследовании проблемы детской военной повседневности, образы детских страхов и формы их преодоления, коммуникативные практики с военнослужащими (советскими и немецкими), гендерные различия в восприятии войны и способах освоения военного насилия детьми. Наконец, существуют значительные различия в опыте проживания, осознания и вспоминания войны детей-сирот, детей – узников концлагерей, тех, кто воевал, будучи несовершеннолетним, или был эвакуирован. Дальнейшие исследования, безусловно, откроют новые грани антропологии военного детства, но уже имеющиеся наработки со всей очевидностью свидетельствуют о том, что дети в пространстве войны не были лишь безучастными ее жертвами, а выступали в качестве носителей собственных стратегий и практик выживания, вырабатывали свои адаптационные механизмы и системы ценностей, помогавшие справляться с экстремальными ситуациями на войне и преодолевать их последствия в послевоенное время.