«Усилие воспоминания» или детская память о 10-ти послевоенных годах, проведенных в Сталинграде

Рыблова М.А. «Усилие воспоминания» или детская память о 10-ти послевоенных годах, проведенных в Сталинграде // Дети Сталинграда: 10 лет после войны. Воспоминания жителей города. / под ред. М.А. Рыбловой. — Волгоград: Изд-во ФГБОУ ВПО РАНХиГС, 2015. С. 5-14.

Когда мы приступали к поиску наших потенциальных респондентов, невольно возникал вопрос, а как вообще можно было выжить ребенку в Сталинграде 1941–1943 гг. в условиях бомбежек и уличных боев, голода и полной разрухи? Мы имели дело с теми, кто не попал под авиаудар, кого не догнала пуля или осколок; кто был изгнан и помещен в концлагерь в Белой Калитве, но каким-то чудом смог спастись и вернуться в разрушенный город. Они спаслись, уцелели, но еще многие годы просыпались с криком от снов, в которых вновь разрывались бомбы; падали на землю при звуках пролетавшего в небе мирного самолета; учились заново не только смеяться, но иногда и говорить. Записанные нами воспоминания об этих состояниях перекликаются с теми, что уже публиковались ранее:

«Жить было страшно. Долгие годы большинство детей заикалось, с ужасом и криками вскакивали во сне и пытались убежать куда-то» [1];

«В 1946 году, 19 января, от болезни умерла моя мать, и я, пятилетний ребенок, остался на попечении бабушки. От всего пережитого я не разговаривал до 6 лет. Надо мной смеялись сверстники и дразнили «немым» [2];

«Меня посадит на кровать, а я сижу, молчу. Кажется, что там под кроватью немец сидит, боюсь ноги опустить» [3].

Очень тяжелым было и физическое состояние сталинградских детей:

«Больные, очень больные были дети! Дети в это время были настолько похудевшие и истощенные, и поднимались медленно. Вот те дети Сталинграда, по-настоящему, они очень-очень медленно вставали из пепла. Если я шла в носочках с сентября по октябрь по ледяной земле, раздетая, полураздетая. Какие там дети? На кого они похожи? Все переболели дизентерией повально. Потом пошла малярия следом. Малярия — это такая погань!» [4];

«В 1945-м году, меня записала мама в школу. Пришла я в школу, неделю посидела там, и пошли у меня болезни. У меня очень сильно текли уши — вылечила. Лицо все в ветрянке, чесотка меня разъедала, руки были разъедены. Оставались сухожилия и кости, не знаю, как все наросло, мама лечила. Брат говорит: “Ты все время орала”» [5].

Память о пережитой войне и связанных с ней детских страхах могла настигнуть в самый неожиданный момент: при виде крови или резком звуке:

«Я после войны очень боялась крови. Уколы даже не всегда мне делали – я теряла сознание. На участке как-то пошли копать, я загнала под ноготь занозу и потеряла сознание. Мне так стыдно и неприятно было, что я такая слабая и больная какая-то. Долго еще так было. И сейчас иногда даже. Еще боялась резких звуков. Затормозит машина, затормозит велосипед – я бледнею и могу потерять сознание. Всё из-за бомб. Эти звуки преследуют меня до сих пор. Их нельзя перебороть и привыкнуть к ним тоже нельзя» [6];

«Настолько потрясли все эти события, что я лет в 14, когда уезжала к настоящему своему отцу (обнаружился он случайно) в Ташкент, по приезду увидела немецкий самолет в небе. Я в таком ужасе была! Думала, с ума сойду! Бросилась на землю, закрыла голову, а подружка кричит через забор: “Это съемки идут фильма о войне!” Инстинкт сработал» [7].

Война жестко и страшно прошлась по судьбам отдельных детей, отложила отпечаток на весь мир детства в целом. В годы войны произошло существенное изменение границ детства в сторону резкого сокращения его продолжительности. Экстремальность ситуации приводила к тому, что мир взрослых ожидал, а иногда и требовал от детей резкого взросления, выполнения сугубо взрослых функций. Это определялось и фактором простого выживания в военном и послевоенном повседневье. Наши информанты, определяя свой статус в военное время, постоянно говорили о повышении меры требований к ним и ответственности, о быстром и раннем взрослении («как только я вышла из детского садика», «как пошел в школу», «сразу, как началась война») [8]. Эта же ситуация сохранялась и в первое послевоенное десятилетие:

«Умел ребенок ходить, говорить, значит большой уже, значит помогать должен. Меня в 4-5 лет уже за хлебом отправляли. И по дому я тоже взрослым помогала» [9];

«Мне казалось, что в семь лет я понимала больше родителей. Их поведение, поступки могла объяснить. И не любила, когда со мной возились как с маленьким ребенком» [10];

«Мне кажется, что я с рождения взрослой была» [11].

В военное и послевоенное время стирались не только возрастные, но, нередко, и гендерные различия между детьми и подростками:

«К примеру, смотришь на ребенка, 15-16 лет, а он мужик. Чем больше трудностей было, тем взрослее были. И девочки все были мужиками!» [12].

Вместе с тем, наши респонденты отмечали и раннее пробуждение материнского инстинкта у девочек, привыкших с раннего возраста заботиться о близких, и большую сознательность («Девочки, пережившие войну – они более сознательные. Они осознают, что мужчина прошёл войну, и если он дома «взрывается» – они понимают…» [13]), и мягкость характеров, по сравнению с послевоенным поколением. В целом, на их взгляд, война провела четкую линию, разделив поколения тех, кто прошел войну, и тех, кто знал о ней только понаслышке. Война сформировала особую когорту людей (и взрослых, и детей), с таким набором качеств, которые определяли во многом и их последующую жизнь, и жизнь всей страны:

«Мы – другое поколение. Выросли в тревоге, в понимании обстоятельств и ситуаций»;

«Те, кто родились после войны, были спокойнее, обладали устойчивой психикой. Это счастливые дети. Дети, у которых было детство. А вот у девочек, которые пережили войну, были у некоторых психологические травмы, болезни, связанные с расстройством нервной системы. Кто-то даже стал бесплодным» [14];

«А отличались от нас младшие страхом: не было у них его».

Отмечали наши респонденты, что пережившим бои в Сталинграде труднее давалась учеба, многие из них испытывали коммуникационые проблемы. Но вместе с горечью этих слов и определений звучит и высокая оценка того опыта, который дала война, и тех качеств, которые она сформировала:

«Мне кажется, мы были более душевные, более мягкие, было больше соболезнования, как бы сказать, мы были более сердечные, а после войны дети стали какими-то жесткими» [15];

«Довоенные дети более сознательные, более ответственные и дружелюбные» [16].

В послевоенное время обозначились и другие линии раздела внутри страты детей, например, выделялись те, кто был в эвакуации и те, кто оставался вместе с родителями в воюющем городе:

«Дети, которые были эвакуированы, они и одевались лучше, и выглядели лучше. А мы грязные были, потому что у нас или лучина горела или из-под гильзы светильник… Все приходили в школу, под носами у нас сажа была. И сами все в саже… Я чувствовала, что дети, которые приехали из эвакуации отличались от нас, и мне было стыдно, что я так выгляжу и что не могу отвечать на уроках как они. С их стороны пренебрежения не было… У детей войны не было детства. Они что-то потеряли. Перешагнули через что-то важное. Чего-то не хватало этим детям. Они были взрослее и серьезнее» [17].

С недоумением и страхом открывали для себя те, кто оказался во время Сталинградской битвы в районах оккупации или в плену, что это обстоятельство – позорное и его необходимо скрывать:

«Потом моя мать – мачеха всё порвала. Она у меня завбиблиотекой была в техникуме, я биографию стала писать, а она всё порвала. «Убью – говорит – если скажешь, что в плену была!». У нас все, кто в техникуме преподавал – те, кто в плену были – у них у всех срезали 30% зарплаты. «Пикнешь – убью!», она мне говорила. И вот я молчала до 90-х годов… » [18].

Как преодолевали дети травматические последствия войны? Собственно детскими способами. Развалины города, конечно, не могли не удручать, но как же расширилась за счет множества пустырей территория для детских игр! А какие возможности для игры открывали сталинградским мальчишкам кладбища военной техники, овраги и окопы с массой оружия. Каким чудом казался первый магазин, куда ходили как на экскурсию (а в здании восстановленного Центрального универмага даже ночевали). Какая любовь к школьным учителям и к школьной жизни в целом. Как сильно проявлено в детских воспоминаниях ощущение всеобщего послевоенного родства, когда любой ребенок мог быть приласкан и накормлен соседкой по дому или улице.

И, конечно, игры… Наряду с неизбывными «войнушками» (которые, впрочем, стали далеко небезопасными в послевоенное время) появились и вполне мирные, но, тем не менее, с войной непосредственно связанные: незатейливый «штандер», произошедший от немецкого «Stand hier!» («Стой здесь!»), «госпиталь» и др. И послевоенные развалины, и воронки от бомб, и пропеллеры вражеских самолетов обыгрывались детьми и посредством игры переводились из статуса «чужого и страшного» в «свое и безобидное»:

«…остался остов зенитки. И это была карусель у нас. Крутились мы на ней» [19];

«… Он пролетел и посадил самолет вот на эту отмель, где ГЭС сейчас. И мы видели даже, как выбежали немцы, в сторону леса побежали. После войны привезли от пропеллера дугу, установили на улице и мы катались, как на карусели» [20].

Нередкими были случаи гибели детей или получения увечий во время игр с оружием, но опасность не останавливала, а, напротив, влекла. Через игру мальчики вновь переживали ситуации пережитой войны, но моделировали их по своему выбору: с неизбежной победой «наших» и попранием врага. Иногда попрание происходило в очень своеобразной форме. Так мальчишки после сталинградской Победы катались с ледяных гор на замерзших трупах немецких солдат. Этими же трупами по вечерам пугали знакомых девочек, приставляя их с улицы к освещенным окнам жилых домов [21]. Помимо простого хулиганства здесь явно просматривается манипулирование мертвыми телами врагов в целях получения компенсации за пережитые страхи и унижения в игровой ситуации. Безусловно, такие приемы компенсации возможны были только на территории детства.

В играх «в войну» принимали участие и девочки, но для них это было сопряжено с гораздо меньшей «отчаянностью»:

«Мы уже не играли в куклы и казаки-разбойники, мы играли в войну. Мальчишки все были «нашими», а невидимые «фашисты» стреляли в них и иногда даже «ранили», и тогда я делала им «перевязки» [22];

«…в игры разные играли. Особенно нравилось нам в войну играть: кто санитаркой, кто и повязки делал с красным крестом, что она там врач или кто; кто партизан, кто немец. Делились на две команды, друг друга ловили, куда-то тянули и кого-то допрашивали… Вот то, что от войны было, все показывали. Это вот все основная наша игра была» [23];

«Даже, когда мы были эвакуированы, нам с сестрой было по 7 лет, играли в воздушную тревогу. Кто-нибудь из нас кричит: «У-у-у-у!» и мы разбегаемся в разные стороны. Это долго нас преследовало» [24].

Послевоенное время с его всеобщей и огромной верой в лучшее будущее, в котором никогда уже больше не будет войны, диктовало свои условия и рождало новые игры. Так тяга к крову, к постоянной и надежной крыше над головой, воплощалась в «домиках»:

«Вот каждый ребенок старался выстроить себе домик, почему-то все дети мечтали иметь домики, не квартиры, так как мы жили в коммуналках, а все старались строить себе домики из этих кирпичиков, а сверху насыпали почему-то солому. Это у нас была самая лучшая игра. Кто лучше домик построит, у кого лучше эти куколки тряпичные…» [25].

А постоянные мысли о еде и вожделенных магазинах, находили воплощение в «продавцах и покупателях»:

«В дочки-матери играли, в магазин, в школу. Делали куклы сами, набивали их опилками. Тряпочки даже ходили на помойку собирать. Рядом с домом играли в продавцов. Делали из подручных материалов весы – ставили на камень дощечку» [26];

«В куклы мы играли так: не в сами куклы, а в дом. Помню, из чего попало. Мы делали домик под столом, чтобы не мешать никому. Ореховая шкатулка – это был самый главный предмет «мебели». Выпросишь у матери носовой платок или какую-нибудь косыночку – это скатерть. Потом попозже стали играть в продавцы – это была любимая игра в Иловле (на каникулы приезжала к бабушке Мане). Что-то варили, траву какую-нибудь резали, ягоды. Мы их сначала варили, потом продавали друг другу» [27].

Возможно, эти игры призваны были также и готовить девочек к освоению жизненного пространства, в котором уже не было войны, а женщинам отводилась роль матерей и хозяек дома.

Разнообразие игр и забав послевоенного времени, которые вспоминают и перечисляют наши информанты, может поразить воображение современных детей. И все это при очень малой степени включенности в детский мир взрослых, их родителей. «Нас воспитывала улица», «мы дети улицы» – звучит в воспоминаниях бывших мальчишек и девчонок. И постоянно – ощущение всеобщего родства и равенства: «мы все равны были», «мы бегали все гурьбой». Почти никогда не разговаривающие о войне, о пережитом, нередко замкнутые в себе, занятые с утра до позднего вечера на производстве, взрослые не могли помочь и детям справляться с травами войны, с ее тяжелыми психологическими последствиями. Стремительно идеологизирующаяся школа, первоначально предложившая детям писать сочинения о пережитой войне, очень скоро отказалась от этой затеи и стала предлагать в качестве образчиков коллективной памяти о войне заранее подготовленные и отшлифованные партийным аппаратом заготовки (биографии героев-пионеров, рассказы ветеранов войны и пр.). В этой ситуации детский мир находил свои способы, вспоминая старые и придумывая новые игры и забавы, которые давали возможность выхлестнуть пережитые страхи и преодолеть их последствия. В отличие от взрослых, они говорили, нередко присочиняя или полностью сочиняя; они вспоминали и вновь переживали, но в новом свете, в новом ракурсе тяжелые, страшные моменты военного прошлого:

«Сидели на дровах и рассказывали, кто что знает. И все думали о хлебе, только об этом и мечтали» [28];

«…вот это дорогого стоит, что мы друг другу жизнь свою описывали» [29].

Но гораздо чаще они просто окунались в мир игры, который давал неисчерпаемые возможности воспринимать и проживать пространственно-временные категории особым образом, создавать ситуации, в которых «немцы» непременно повергались, а «наши» побеждали, а пережитые унижения и страхи перекладывались на поверженного в играх врага.

Игры послевоенного времени – исключительно коллективные, нередко объединявшие вместе до 50 человек (например, лапта или «казаки-разбойники»). Вообще всегда свойственный русским коллективизм в годы войны и в послевоенное десятилетие испытывал второе рождение, показав свои безусловные преимущества перед индивидуализмом и стратегиями личного выживания. Коллективные практики преодоления послевоенных трудностей демонстрировал и детский мир, и взрослый. И там, и там происходило возрождение многих традиционных форм организации повседневного быта и праздников: уличные вечерние посиделки, игры и танцы под гармошку, общедворовые праздничные трапезы, межсоседские практики общения с постоянной взаимопомощью, идущие корнями от прежней общинности и традиционных «помочей» и пр. Атмосфера всеобщего родства и взаимопомощи остро чувствовалась детьми и воспроизводится в текстах записанных нами воспоминаний:

«Никто за мной не смотрел, ходила я, куда хотела. Нам в ларьке тетя воду газированную давала, жалела нас. Денег у нас не было, а мы со старых писем марку оторвём и вроде ей показываем, а она как будто за неё нам наливает» [30];

«Вы знаете, как мы жили? Вот настолько было сплоченно! Как одна семья жили. Например, говорим: «Теть Нюра, мы хотим баню топить». – «Чего спрашиваете? Идите, идите, топите». Или, тетя Маруся рядом жила: «Теть Марусь, мы баню хотим топить». – «Идите, идите». И все вот так, одной семьей жили» [31];

«Люди тогда добрее были. Помогали друг другу и одеждой, и деньгами. Если что-то случалось, погорельцы, например, соседи все складывались деньгами. Мы строились, все соседи приходили мазать» [32].

Несмотря на различия судеб наших респондентов, практически во всех текстах интервью почти одинаково описывается День Победы, в стихийных празднованиях которого сливались воедино невыразимая радость и оглушающее горе:

«Радостные события, вот, День Победы. Я его захватил в Калаче. В то же время было и радостно и горестно, потому что погиб в 44-м отец. Все радовались, что вот у них отцы скоро приедут, а я вот, узнал, что мы одни: отец погиб» [33];
«Собираются женщины. Тогда были маленькие, шкалики их называли, водки. Это 250 граммов, бутылочка маленькая была. Где уж её раздобывали, покупали? Короче говоря, ставили на стол. Выпьют, потом начинают плакать. Вот знаете, все плакали, буквально все женщины. Ну, кто вспоминает мужа, кто сына, кто брата. Но отмечали праздники таким образом. Потом выпили по второй. У кого что было, приносили на общий стол. Закусили, потом начинали песни петь. Вот тут уже начинался настоящий праздник, когда запевали. Но песни пели тоже все военных лет» [34];

«Вот день Победы – это да! Его все праздновали. Ой, я помню, как к нам в дом забежала мама и закричала бабушке: «Мама, Победа!». И они плакали и обнимались. Все соседи сбежались. Все плакали и радовались. Особенно те, кто знал, что их родные, ушедшие на фронт, живые. Ну, а у кого родные погибли, плакали из-за этого. Вот это был самый лучший день, самый лучший праздник! Люди ликовали!» [35].

Показательно, что дети смогли найти свое место в создании этого поистине всенародного и великого праздника:

«И вот нам в школе сказали, чтобы мы написали плакаты и прилепили на заборы. Вот помню, мы писали «С днем Победы!». Какие все тогда радостные были!» [36];

«Когда узнали о Победе, испытали радость, конечно. Со слезами. На Физкультурной, ближе к Садовой улице и железной дороге, мы там учились, и вот на перемене мы выбегали, рвали кленовые листки и вот солдаты едут, а мы их встречаем с этими листками» [37].

Также как в воспоминаниях о Победе, в рассказах о послевоенном времени соединились два основных состояния: радость, ликование от самых простых вещей – возможности пойти в школу, получить небольшой кусочек хлеба, обновку, сшитую матерью из немецкого одеяла или парашюта; и память о постоянном чувстве голода, тяжелых заболеваниях, полученных во время войны, непреодоленных страхах и невротических состояниях. Окончившаяся уже война вновь возвращалась в страшных снах, напоминала о себе разрывами оставшихся после сражений снарядов и гибелью добывавших их в оврагах мальчишек. Но в детской памяти всегда преобладает светлое и радостное. Не просто важным событием, а именно счастьем предстает в воспоминаниях и возможность сесть за школьную парту, и первое сшитое мамой платье, и отмена хлебных карточек. Память фиксирует рождение каждого нового магазина, танцплощадки, кинотеатра и звучание песен из открытых окон вновь отстроенных квартир. Тема детства в записанных нами воспоминаниях непосредственно соединилась с темой города: пережившие войну и возрождающиеся заново дети – и разрушенный и возрождающийся город. Он предстает в воспоминаниях как город необыкновенной красоты, надежд и упований. Он любим.
Рассказывая свои истории жизни, наши респонденты помогают воссоздать социокультурный облик города на разных уровнях и в разных его административных и географических районах; выявляют и их особенности, и то общее, что создавало облик послевоенного Сталинграда. В воспоминаниях предстает Заканалье, активно заселявшееся как теми, кто строил Волго-Донской канал, будучи пригнанными сюда под конвоем, так и теми, кто их конвоировал, а потом задержался здесь навсегда уже в качестве простых работяг на открывающихся заводах и том же канале. Быстро растущий и поражающий красотой и величием Центр… Но детская память фиксирует совсем не то, что описывает обычно в своих воспоминаний человек зрелый. И если взрослый человек воспроизводит в первую очередь величественный канал с памятником Ленину, то особо острый взгляд «входящих в возраст» девочек обращает внимание на другое:

«Строили же все те, кто заключённые были, и потом они все осели здесь. Вот это Заканалье, так называемое. Как-то мы с подругой туда ездили за помидорами, а там все мужики сидят какие-то без носков…Фу, прям взгляд не на кого бросить. А мне подруга и говорит: «Лида, это ж все заключённые»» [38].

Восстановленный Тракторозаводской район соотносится счастливицей, помнящей довоенное время, с его прошлым состоянием:

«…первые послевоенные годы повторили довоенные годы. Я была еще ребенком, но помню, как мы на Тракторном называли улицу – Питерская. Это от площади Тракторной, вдоль проспекта Ленина, и гуляли там. Мама рассказывала, что еще до войны так было: по одной стороне идут, семечки лузгают и плюют, а по другой – идут культурные люди, они прохаживаются, себя показывают, все им завидуют. Вот так было и после войны на этой Питерской. Шли женщины в горжетках, длинных платьях, гуляли. Мы были маленькие, но я это помню» [39].

Центр с роскошью новых проспектов, сталинской архитектурой, театрами, Горсадом и Набережной, куда съезжались со всех других районов на праздники, а если в будни – то это тоже воспринималось детьми как большой праздник: «Вот на улицу Мира мы ходили большими компаниями. Под руки собирались и ходили по этой улице туда-сюда, это такое счастье было!» [40]. И послевоенное мороженное и кино – они в воспоминаниях ставших взрослыми детей Сталинграда – жителей всех районов.

Хотя некоторые (рожденные после войны) открывали для себя вновь эти «довоенные» понятия и сами лакомства:

«Помню, как после войны нам, детям, стали раздавать пирожные, а всем детям сказали, что это торт. А я встала и гордо всем ответила, что это пирожные, а еще есть мороженое. Дети тогда голодные были, не знающие, что это. Ну и, конечно же, мне никто тогда не поверил» [41].

Вообще это ключевое «А ты это помнишь, не помнишь?» – стало еще одним разделителем между детьми «до войны» и «после»: Если вот Светланка кур видела, какие-то яйца видела, то мы — нет. Мы ели лебеду» [42].

Зато все знали послевоенное изобретение — так называемое «сталинградское пирожное» – кусок хлеба, смазанный горчичным маслом (в варианте – политый водой и посыпанный сахаром). Оно тоже долгое время было и редкостью, и роскошью. И особое отношение к еде, специальные предписания и запреты, соблюдавшиеся не только взрослыми, но и детьми: нельзя есть одному, обязательность раздела пищи, угощения других и пр.:

«Помню, я выходил во двор со «сталинградским пирожным» и проходил мимо пацанов. Тогда была такая дворовая заповедь: любой мог подойти и сказать: «Дай малость». И нужно обязательно дать кусочек, нельзя отказывать. И вот я выходил и одаривал желающих кусочками» [43];

«Мы и побирались. Мы и босиком ходили. Соседи нас подкармливали, конечно, сиротами же были. Если праздник был, Пасха или Рождество, сирот приглашали в первую очередь. Давали нам пирожков. Мы это всё стаскивали домой и делили на пятерых. Один человек не смел съесть ничего. Только на пятерых!» [44].

Детский взгляд рожденных в руинном городе с особой радостью и удивлением отмечал и впервые увиденную «высотку» в 3 этажа («А потом была построена 32-я школа, по-моему, она и сейчас есть. Это было что-то невообразимое: это было здание трехэтажное!» [45]), и уцелевшие от бомбежек строения довоенного времени:

«И вдруг, мы выходим в какой-то двор и оказываемся около универмага. О-о-о, я так стою, а мне так понравился там балкон. Закругленный. Но хотя было все разбито, но, тем не менее, двери такие, ох! Я говорю сестре: «Давай посмотрим»  — «давай». Все стекла были разбиты, загорожены чем-то, занавешены чем-то непонятным. Но мы там смотрели, ничего не видели. Ну, дети же. Ну, вот сейчас, где междугородка, там было здание. И балкон был очень красивый, такой резной весь, понимаешь. Под старину, но все это было разбито, и висела афиша такой красивой женщины…» [46].

И только дети, ставшие в войну и после нее добытчиками и кормильцами, могли, взяв мешки, отправиться за яблоками в Райгород:

«Мы мечтали. Для нас Райгород, недалеко отсюда, нам представлялся райским местом, не больше – не меньше. Рай – значит, цветущие сады там. У нас фантазия работала. Мы брали мешки с собой, садились на товарняки, которые проходили примерно в этом направлении, цеплялись и ехали. Где-то там спрыгивали, куда-то шли, говорили: «Там яблоки»» [47].

Своеобразным Райгородом предстает в воспоминаниях детей Сталинграда и само их послевоенное детство, не смотря ни на что… Но через это «не смотря ни на что» нашим информантам зачастую приходится буквально продираться, если не совершая подвига, то во всяком случае, делая большое усилие, потому что память включается там, где уже начало действовать забвение. И чтобы это забвение не случилось, не состоялось, будут требоваться эти «усилия воспоминания», о которых писала Л. Улицкая [48], призывая всех нас вспоминать, рассказывать и записывать, сопровождая эти действия пролистыванием старых альбомов с потрепанными и выцветшими фотографиями…
В заключение мне осталось от имени всего научно-исследовательского коллектива проекта «Дети и война» поблагодарить тех, кто откликнулся на наши просьбы и принял участие в опросах за их преодоления и «усилия воспоминаний», которые очень нужны всем нам, нашим детям и внукам.

 

Рыблова М.А. «Усилие воспоминания» или детская память о 10-ти послевоенных годах, проведенных в Сталинграде // Дети Сталинграда: 10 лет после войны. Воспоминания жителей города. / под ред. М.А. Рыбловой; Южный научный центр Российской академии наук. — Волгоград: Изд-во ФГБОУ ВПО РАНХиГС, 2015. С. 5-14.