Знаки и атрибуты донского казачьего войска

Как и положено всякому (пусть относительно) закрытому сообществу, казачьи братства, создававшиеcя в течение XV-XVI вв. на славяно-тюркском степном пограничье, выработали собственные знаки и атрибуты своего группового единства. Они фиксируются письменными и этнографическими источниками, а потому мы имеем возможность воссоздать их предметный облик и выявить основные функции. Собственно этому и посвящена настоящая работа, применительно к одному из казачьих сообществ – донскому.

К отличительным знакам, которыми оперировало донское братство, могут быть отнесены не только предметы. В этом качестве использовался и вербальный код, примером которого может служить условный или тайный язык, фрагментарно известный по документам того времени и описаниям очевидцев.

Тайные языки, служащие для кратковременного и замкнутого общения в особых условиях, известны на примере многих мужских сообществ. Так в тайном языке дыгских мужских союзов, носившем название «зиковшир», исследователи выделяют элемент зекlуе, имеющий значение «поход», «наезд», что свидетельствует и о его функциональном предназначении, и о социальной среде бытования[1]. Условный язык обеспечивал закрытость использующих его сообществ для одних (например, родственников) и открытость – для других (нередко – иноплеменников), усиливал корпоративность и противопоставленность их кровнородственным началам.

Условный язык донских казаков до сих пор никем не исследовался, но некоторые кличи и выражения донского арго известны по письменным источникам: «Сарынь на кичку!»; «пустить красного петуха», «по реке волна пошла» («за нами погоня»)[2]; «поднять на ветер» (сжечь и пепел развеять)[3]. Впрочем, нимало слов и выражений из казачьего арго дошло до наших дней благодаря тому, что их активно заимствовали и использовали различного рода криминальные группировки XVIII, XIX и XX вв. Н.А. Смирнов в 1899 г. опубликовал небольшую книжку – «Слова и выражения воровского языка, выбранные из романа Вс. Крестовского «Петербургские трущобы»[4]. В предисловии он отметил, что сделать это, а также представить свое собственное исследование российских воровских арго собирался сам Крестовский, но осуществить этот замысел не смог. В устной беседе Крестовский отмечал наличие в воровском условном языке («музыке», «байковом языке») большого количества слов, «звучащих не славянскими звуками» (финские, польские, цыганские, татарские). Особенно много, по его мнению, и в петербургском и, особенно, в московском воровском арго татарских заимствований. Писатель объяснял этот факт «самим составом мошеннического сословия, служащего широким стоком для всех наций». Но, очевидно, не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что многие воровские термины складывались еще в те времена, когда представители «воровского сословия» принимали активное участие в формировании казачьих групп в зоне славяно-тюркского пограничья. Приведем некоторые примеры из книги Н.А. Смирнова: яманный – негодный, нехороший; шарап /брать на шарап – брать приступом, грудь на грудь, на ура; забугорный – зауральский; с ветру – пришлый неведомо откуда и занимающийся воровством в одиночку; волчий вид – временное свидетельство, выдаваемое тюремным начальством заключенному при отпуске его на поруки[5].

Свое исследование по выявлению истоков воровской «музыки» провел и автор «Сибири и каторги» С. Максимов. Он также привел «тюремные» слова и выражения, заимствованные из арго «старинных казаков-разбойников»: поход – воровство, товар из безумного ряда – вино, улетел коршун за моря – угнали вора в Сибирь, волна, волна ходит – погоня, погоня послана, дуванить – делить добычу, волчьи гнезда – разбойничьи притоны, маз – заводчик воровского дела, старый, опытный вор[6]. С. Максимов высказал и свое, особое, мнение о происхождении широко известной (разинской, по преимуществу) фразы «Сарынь на кичку!». В. Даль считал, что этот клич был обращен к бедноте (сарыне), которой казаки при грабеже судов предлагали занять места на судовом носу (кичке). Максимов же считал возможным другое толкование: «Клади деньги на голову, на шапку», разъясняя, что на воровском языке сарынь/сары – серебрянные деньги, а кичка – головной убор, иносказательно – голова[7].

Предложил Максимов и свою трактовку широко распространенного термина ясак. По его мнению, первоначально так назывался сам условный язык, используемый в разных мужских сообществах. В подтверждение своей версии исследователь приводил и исторические акты, и былинные тексты. Так, «ясак» в значении условного крика, маяка, знака, отзыва, встречается в былинной песне об Илье Муромце:

«Увивайте вы веселочки
Аравитским красным золотом;
Увивайте вы уключинки
Альентарским крупным жемчугом;
Чтоб по ночам они не буркали,
Не подавали бы они ясаку,
Что ко злым людям ко татарам»[8].

Согласно историческим документам, изъяснялся на ясаке и царь Иоанн Грозный со своими опричниками, также представлявшими, кстати, закрытое мужское сообщество. В новгородских актах сохранился «страшно-картинный» рассказ о том, как Грозный царь, сидя за обедом у архиепископа Пимена, вдруг вскричал «своим обычным царским ясаком», после чего московские люди схватили архиепископа, начали убивать новгородцев и грабить древний город. В Ратном уставе «ясаком» назван сторожевой опознавательный знак («имети всякое бережение и старосты и ясаки»). На Волге в конце XIX в. ясаком называли всякий незнакомый, непонятный, чужой язык. А в Костромской губернии речистого, говорливого парня называли ясачным [9]. В XIX в. термин ясак в русском языке использовался обычно в значении «клич, сигнал, лозунг»[10].

Максимов привел также документ, свидетельствующий о владении ясаком и донскими казаками. В актах бывшего города Орлова (Воронежа) сохранился рассказ о том, как 20 мая 1682 г. из села Большие Студенки 20 человек отправились за реку Воронеж в степь за «борщом» (свеклой): «И передучи реку Воронеж на степ, на Юшкины поля, заночевали. На утренней заре напали на них воровские люди, человек с 20 и более, пехотою (в отмену от калмыков и татар, которые нападали на эти украинные русские селения по неизменному племенному обычаю на конях); напали с ружьем, с пищальми и с саблеми, а знатно де, что донские воровские казаки, а ясахом меж себя говорят и называются атаманами-молодцами»[11].

На примере этого свидетельства видно, как ясак выполняет функцию символа групповой принадлежности, давая возможность мгновенно идентифицировать «воровских людей», как донских казаков. В качестве опознавательного знака послужило и то обстоятельство, что они совершали набег пешими, а не на конях, как это делали обычно степняки.

Есть также документальное свидетельство об использовании разинцами в бою клича «Нечай!» в значении «быстро», «неожиданно». В «Расспросных речах на Лисенском перевозе» сообщалось: «А то-де и у нас ясак «нечай», что вы не чаете царевича и вы-де чайте»[12]. Поскольку известно, что разинцы называли Нечаем своего «подложного» царевича Алексея Алексеевича, некоторые исследователи связывали с ним происхождение термина «нечай»[13], но возможно и другое толкование: прозвище царевич мог получить от клича.

По свидетельству С. Максимова, разбойничий язык имел и еще одно, весьма красноречивое название – отверницкая или отвращенная речь. Кажется, этот термин очень ясно показывает противопоставленность казачье-разбойничьего арго речи «правильной», статусной.

Использовали казаки и так называемый сигнальный язык: систему сигналов, подаваемых с помощью огня и дыма. Они также поднимали или спускали шест с привязанным к нему пучком хвороста, водружали на шесте яркую тряпицу: «… тогда жнецы и косари обоего пола, увидавши знамя, бросали работы, сбегались в городок в Осаду, сделанную вокруг всей станицы и укрепленною водою и загороженную плетнями»[14]. По свидетельству старожилов станицы Верхне-Курмоярской, «… раньше у станицы на холме стоял высокий шест с веником, где находился часовой, наблюдавший действия врагов… при опасности шест опускали на землю – это был сигнальный знак приближения врагов»[15].

Из Воронежских актов известен способ подачи сигналов казаками с помощью шапки, подбрасываемой вверх[16]. Практика использования языка «огня и дыма» хорошо известна на примере североамериканских мужских сообществ. Известно также, что индейцы подавали сигналы с помощью одеяла (подбрасывая его или создавая из него разнообразные фигуры). Эти способы подачи сигналов также очень напоминают те, что использовали тюрко-монгольские народы: подача сигнала и «метка территории» с помощью вертикально поставленного шеста с петлей (урга). У туркмен был распространен обычай, втыкать в землю пику с навешенной тряпкой как знак готовности к военному набегу. Иногда к острию копья, воткнутого перед юртой, привязывали горящую паклю, а по аулам в это время разъезжали глашатаи, возвещавшие о предстоящем набеге-аламане[17]. Наконец былинные калики-добрые молодцы, собираясь на «совет», сходным образом «метили территорию»:

«Клюки-посохи они да порастыкали,
А бершатые-те сумочки развешали.
Собиралось их, калик, да добрых молодцов,
А сорок калик да со каликою»[18].

В более позднее время (XIX-XX вв.) на Дону существовала традиция отмечать территорию праздника (ритуала) воткнутым в землю шестом с привязанной к нему красной тряпкой. В случаях праздничных обходов мужскими группами («гулебными кампаниями») дворов одностаничников они носили с собой знамя, которое бралось для этих случаев из станичного правления.

Донское сообщество имело свою символику и атрибутику в виде знамен, жезлов и печати, призванных функционировать как в сфере межгрупповых отношений (маркировать свою территорию, выступать в качестве знака охраны и предостережения), так и внутри группы (для поддержания внутригрупповой солидарности). За этой системой знаков и атрибутов скрывается определенная иерархия отношений – как внутрегрупповых, так и связывающих казачье сообщество с внешним социальным окружением.

Интересно свидетельство Н. Сементовского о том, что «в старину» на Дону и в Запорожье атаманские жезлы «посылались путешественникам в знак защиты»[19]. Со временем эти казачьи регалии были заменены на сходные, но присланные из Москвы в виде пожалований. Так, собственно казачьи «хорунки» со временем были полностью заменены «жалованными». Точных сведений о том, когда было прислано первое царское знамя – нет, но известно, что в 1614 г. царь Михаил Федорович прислал на Дон знамя с дворянином Иваном Окуловым. В 1644 г. было получено второе знамя «из крущатой красной камки с лазоревою бахрамою», на котором был изображен большой орел с клеймом; «в клейме царь на коне колет змию»[20]. В 1706 г. Петр I пожаловал донцам знамя «за уничтожение астраханского возмущения, произведенного… стрельцами и раскольниками в 1705 г.: «…На знамени крест с тростию и копьем; вокруг креста двенадцать больших и четыре малых звезды, а по краям знамени слова: «Нашего войска Донского Атаманам и казакам»…[21].

«Крест с тростию и копьем» – это так называемый знак «крестовых мук» Христа. Он был традиционным изображением на надмогильных камнях казачьих атаманов, известных героев. В этнографических экспедициях нам нередко приходилось видеть на казачьих могилах каменные надгробия, на которых были высечены те же знаки: на передней поверхности надгробия (имевшего обычно форму параллелепипеда) высекался большой православный крест, а по краям от него – копье и шест с губкой. Изготавливались надгробия местными мастерами из камня-известняка и ставились на могилах только казаков-мужчин. По сути дела, наличие каменного надгробия с «крестовыми муками» было точным знаком того, что здесь погребен воин-казак, а не иногородний и уж тем более не женщина (им ставили деревянные кресты).

Донцам в 1706 г. Петр I пожаловал также бунчук, получивший название Бобылев хвост, представлявший собой древко с прикрепленным к нему «золотым» шаром с двуглавым орлом наверху. К шару крепился белый конский хвост[22]. Однако Н. Сементовский утверждал, что Бобылев хвост донцы «употребляли с самых древних времен». Он «состоял из древка в 3 аршина, наверху с вызолоченным медным шаром, к которому был прикреплен парящий орел, из шара выходили длинные белые волосы»[23]. Сами казаки называли Бобылев хвост символом воли. Более развернутое описание Бобылева хвоста, называвшегося также Бобылевым кутазом, дал П. Савваитов. По его версии, Бобылев хвост первоначально представлял собой большую длинную кисть из шелка или шерсти (обычно из белых нитей с добавлением красных), которая вешалась на шнуре на шее лошади[24]. По утверждению В. Броневского, «бобылем» на Дону называли «чисто белого» коня[25]. По одной из версий, приводимых П. Савваитовым, «кутазом» называли породу быков, распространенную в Малой Бухаре и на Тибете; такие быки отличались чрезвычайно густым и пушистым хвостом, из которых и изготавливали бунчуки для воинских штандартов. Такие штандарты первоначально были только у предводителей; на Дону они также были «знаком атаманского достоинства» и казачьей воли[26].

По мнению специалистов, бунчуки развились из воинского оружия – булавы, представлявшей собой жезл с шаром или яблоком на верхнем конце. Подобные булавы были на вооружении и в русской, и в турецкой армии[27]. У запорожских казаков главный символ войска – бунчук – был сплетен из черных и белых конских хвостов, исходящих из медной позолоченной маковки[28].

Петром же были дарованы «атаманам и казакам и всему Войску Донскому» «честные и знатные» войсковые бунчуки. Восковому атаману полагался «бунчук с яблоком и с доскою и с трубою серебряною золочен». Впоследствии (в 1776 г.) донцы получили бунчук от Екатерины II[29].

Замена старинных казачьих регалий присланными взамен царскими свидетельствовала о том, что у войсковых символов со временем появилась еще одна функция – служить знаком поступления Войска на царскую службу. Казаки называли войсковые регалии «памятниками великих подвигов и заслуг Донского воинства». Пожалованные им в разное время знамена, клейноды, бунчуки и похвальные грамоты хранились в особом отделении Войсковой канцелярии[30]. Они выносились в середину Войскового Круга и в других торжественных ситуациях.

Печать Войска Донского была дарована также Петром I (1704 г.), но в указе предписывалось: «Вырезать во всем так, как у них водится на печати – казака[31], сидящего на бочке, держа в одной руке кальян, и в сабле препоясана, только прибавить и вырезать в другой руке фузею и взять для того из оружейной палаты мастера Левкина, который печати резал»[32].

Легенда гласит, что Петр утвердил такое именно изображение на донской печати, увидев воочию пьяного казака, сидящего голышом на винной бочке. Царю понравился ответ казака на его недоуменный вопрос: он способен пропить все, кроме шашки. Однако, вышеприведенный документ (выдержка из указа, посланного Петром I в Посольский приказ) свидетельствует, что такое изображение на казачьей печати уже «водилось» ранее (царь велел лишь прибавить изображение фузеи). Образ сидящего на бочке голого казака наводит на описания украинских казаков, например, свидетельство московского священника Лукьянова, посетившего в начале XVIII в. казаков Палiя, которые в Хвастове (Киевская губерния) «завели нравы Сичи»: «Вал земляной, по виду не крепок добре, да сидельцами крепок, а люди в нем – что звери. По земляному валу ворота частые, а во всяких воротах копаны ямы, да солома постлана в ямы. Там палеевщина лежит, человек по 20, по 30-ти, голы, что бубны, без рубах, нагие, страшны зело… все голудьба , безпарточная, а на ином и клочка рубахи нет, страшны зело, черны, что арапы, и лихи, что собаки: из рук рвут»[33].

Исследователи отмечали, что «нарочитая бедность костюма была своего рода шиком у запорожцев» и считали, что такой внешний вид казаков был «результатом обстановки жизни козацкой в раннее время», а потом уже стал модой[34]. Очевидно, собственно казачье щегольство заключалось в том, чтобы пренебрегать приличиями и нормами той жизни, которая осталась за пределами Дикого поля. Дикопольской норме вполне соответствовал страшный, звериный облик. И в таком случае нарочито бедная и небрежная одежда казаков также служила знаком и групповой принадлежности, и их отторжения от норм статусной территории.

В ветхую одежду облачались перед выходом в поход и донские казаки: «Идя в поход или на битву, старинные Донцы одевались в ветошь и брали оружие хорошее по доброте, но с самою бедною наружность; платье в таких случаях состояло из кафтана, зипуна, шаровар и шапки»[35]. А вот возвращение казаков из похода и в фольклоре, и в исторических источниках описано с помощью совсем иных эпитетов, их одежда поражает необыкновенной роскошью[36]. За отмеченной В.Д. Сухоруковым традицией казаков добывать себе одежду оружием, возможно, кроются какие-то древние, собственно воинские ритуалы и представления. Так же не случайной может оказаться и мотивировка военных казачьих походов, скрывающаяся за известной формулой – «походы за зипунами». Во всяком случае, в традициях многих народов известны обычаи облачения воинов в одежду поверженных ими врагов. Перемена одежды (изменение стиля и качества) выступала знаком изменения состояния (выход из похода с победой), а возможно – и перемены статуса.

По письменным и этнографическим источникам известно, что одежда донских казаков имела и особые маркеры в виде красных локусов. Наиболее распространенные из них – лампасы и тумаки.

Лампасы – полоски ткани красного цвета, вставленные в боковые швы штанов – в XIX в. считались на Дону одним из признаков принадлежности к казачьему сословию. По поводу их происхождения уже высказывались разные мнения. По одной казачьей легенде, они появились в результате того, что царским правительством было прислано на Дон в качестве жалованья много синего и мало красного сукна (каждому казаку досталось лишь по узкой полоске красной материи). По другой версии – обычай ношения лампасов был введен генералом Платовым. В то же время хорошо известно, что узкие боковые вставки в штанах были распространены у многих кочевых народов: скифов, половцев и др., а потому, в принципе, могли быть известны и казакам задолго до того, как лампасы были введены на Дону вместе с официальной формой.

Тумак – это красный знак, маркирующий верх казачьей шапки. Авторы «Казачьего словаря-справочника» давали такое определение слову «тумак»: «…удлиненный верх казачьей папахи, падающий клином на бок; со вложенным в него стальным каркасом или каким-либо твердым предметом, защищал голову от ударов шашкой. В последнем случае мог служить и в качестве кистеня. Отсюда выражение «надавать тумаков» – побить шапкой[37]. Можно определить «тумак» и так: кусок красной ткани, прикрывающий отверстие на верху меховой казачьей шапки. В фольклорных источниках находим:

«Казаки не простаки, вот,
Вольные ребяты,
Хоть на шапках тумаки, вот,
Да живут богато»[38].

У слова «тумак» («тума») есть и еще одно – очень распространенное значение – метис, помесь, полукровка. Пожалуй, это два, наиболее распространенных значения этого слова. И красный цвет тумака, и этимология самого слова позволяют связать его со знаком крови, а отсюда, возможно – с «воспоминаниями» о неких кровавых манипуляциях с головой, бытовавших в мужских объединениях в отдаленном прошлом. В.Я. Пропп назвал этот фольклорный мотив «печать царевны» или «клеймение героя». В волшебной сказке царевна рассекает молодцу щеку ножом, в варианте – прикладывает ко лбу перстень. Кровавый рубец на лбу – это знак пройденного испытания (посвящения), по которому она затем его и узнает[39]. Очень заманчиво было бы связать казачий тумак со знаком клеймения/посвящения. Косвенно об этом могут свидетельствовать некоторые фольклорные данные.

По свидетельству современников, еще в конце XIX в. среди запорожцев ходили легенды о казаках, которые обладали необыкновенными способностями: умели читать, не зная грамоты, были «на всяки дила способны». Объяснялись эти способности так: Раз одного запорожца пытають: «Як ты навчивсь грамоти?» – «А як? Спав я в хати, стало мини душно; я пишов пид стожок тай лежу, а тут летить птычка; як клюкне мене по лобови, а кровь и побигла. И став я усе знати и книги читати…[40].Огромная птица долбила голову и легендарному Разину, томящемуся после смерти в подземелье[41]. Мотив «продырявленной» и «залатанной» головы можно найти и в нартовском героическом эпосе. Созырыко, сражаясь с Челахсартаном, отсекает последнему часть головы. Челахсартан отправляется «чинить голову» к кузнецу Курдалагану, который ставит ему на голову медные заплатки. Когда поединок двух героев был возобновлен, в пылу схватки медь на голове Челахсартана расплавилась, мозг вытек, и Созырыко легко смог его убить[42].

Вообще, наличие красных локусов в одеждах членов воинских союзов – явление, распространенное довольно широко. Так, у аварцев Местеруха к плечевой части одежды пришивались куски красной с белой полосой материи; у лакцев и рутульцев полоска красной материи пришивалась к рукаву одежды[43]. В кубанской традиции в обряде проводов призывника перед его уходом из дома повязывали полотенцами и платками: крестная мать – крест-накрест рушником; по одному полотенцу от крестного и родного отца; девушки перевязывали ему платком правую руку; затем к ритуалу присоединялись остальные гости: ««Подруги девушки платочки цепляли, перевязывали руки, а дамочки и другие гости – рушники такие хорошие. Навяжут аш жарко»…; «Выделяли ево – шоб все знали»…; На головной убор – папаху – прикалывали бумажный цветок… или красную ленту»[44]. Как видно, материей красного цвета также маркировались правая рука и головной убор (голова). Эти знаки служили символом переходного состояния, возможно – пройденных испытаний.

Подытоживая характеристику знаков и атрибутов ранних донских казачьих сообществ, можно констатировать, что своими истоками они явно уходят в глубокую архаику и демонстрируют отчетливую связь с древними традициями военизированных мужских объединений.

Рыблова М.А.

Опубликовано: Дикаревские чтения-12. Итоги фольклорно-этнографических
исследований этнических культур Северного Кавказа за 2005 г.
Краснодар, 2006. С. 261-278.