Огонь, вода и… сковорода: к вопросу о позорящих наказаниях по обычному праву донских казаков

[1]

М.А. Рыблова

Опубликовано: Дикаревские чтения 13. Материалы
научно-практ. конференции. Краснодар, 2007. С. 397-414.

Проблемы соционормативной традиционной культуры донских казаков стали активно разрабатываться со второй половины XIX в[2]. После длительного перерыва они вновь стали актуальными в исследованиях конца XX-XXI в.[3], причем, обычно-правовая система донского казачества чаще всего рассматривалась с позиции народного права, ритуальная ее подоснова оставалась вне поля зрения исследователей. В настоящей работе мы рассмотрим один из элементов обычно-правовой системы донского казачества – позорящие наказания неверных жен – и попытаемся раскрыть не только стоящие за ними нормы общинной и семейной жизни, но также и более глубинные мировоззренческие основы. Мы будем   опираться на свидетельства XIX в. и полевые материалы, собранные этнографической экспедицией Волгоградского государственного университета в 80-90-х годах XX в. и в начале XXI в. в казачьих хуторах и станицах Волгоградской области.

Семейно-брачные отношения донских казаков в XIX–начале XX в. имели целый ряд особенностей, обусловленных спецификой их общественного уклада (несение военной службы, частое и долгое отсутствие мужчин), а также связанных генетически с периодом ранней истории, так называемых казачьих братств. К числу этих особенностей можно отнести: относительно широкие внутрисемейные полномочия замужних женщин, особенно в период отбытия их мужьями воинской службы; выполнение ими многих мужских ролей и функций; сочетание патриархальной строгости внутрисемейных нравов с относительной терпимостью со стороны семьи и общины к внебрачным связям; особый статус женщин-жалмерок и пр.

В период пребывания мужа на службе женщины-казачки выполняли большинство мужских традиционных функций и обладали известной свободой поведения: «Донские казаки служат то в Польше, то на Кавказе, то в Финляндии. Дома хозяйничают их жены; они сами косят сено, мечут его в скирды, убирают хлеб. Даже часто ездят верхом, как их мужья. Много работы, много трудов терпят казачки! Зато в праздник – отдых; отстряпалась себе, пообедала, выспалась и – на «улицу» (казаки еще говорят «танок»). Там веселье, девки водят карогоды, нарядные парни… В сердце бедной женщины идет мучительная борьба. Кончается оно обыкновенно известно чем… И любятся они год, другой. Придет муж со службы и разгонит счастливую парочку. Причем, он или побьет зубы своему наместнику или только погрозит побить его. Супругу тоже не оставит без награды. Тем дело и кончается»[4].

Примечательно, что заканчивается вышеприведенная выдержка из газетной заметки риторическим вопросом автора: «Разврат ли это?». По словам автора другой заметки, после ухода мужа на службу казачки «начинают пользоваться жизнею по своей воле». И далее: «Странно, что при этом большая часть женщин очень скоро с изнуренной, запуганной вдруг делается свежая и смелая, как будто опять на время вернулась ея девичья волюшка»[5]. По словам С. Номикосова, «на грехи молодой жены, в случае отсутствия мужа, смотрят обыкновенно снисходительно»[6].

С момента ухода мужа на службу статус женщины-казачки, действительно, изменялся: она вступала в группу солдаток (жалмерок). Главная черта в характеристике этой группы – переходность, промежуточность состояния (между незамужними и семейными). Эта переходность проявлялась в том, что молодые жалмерки принимали активное участие в обрядовой жизни общины вместе с «холостой» молодежью: посещали сиделки, «улицы». Причем, в отличие от незамужних девушек, они пользовались значительно большей свободой в сексуальных отношениях. Впрочем, информантка Т.С. Рудиченко высказалась по этому поводу почти афористически: «Смотря какая жалмерка: кака – к девкам, а кака – к бабам». В этом суждении отражены, как промежуточный статус жалмерки, так и свобода ее выбора[7].

На внебрачные связи женщин-жалмерок община фактически давала негласную санкцию. В связи с этим характерно, что в донских говорах термин «жалмерка» (от польского zołnierz – солдат) звучало либо как «жальмерка», либо как «жармелка». В последнем случае терминологически обозначалось ее особое состояние переполненности «жаром» (жизненной силой, неизрасходованной сексуальной энергией). По нашим полевым материалам, жалмеркой называли также «одинокую женщину, после развода»[8].

Материалы, свидетельствующие о значительной распространенности внебрачных связей у терских казаков, приводит в своей работе Т.М. Барретт. В конце XIX в. в терских станицах замужние казачки открыто держали «любовников», называя их «побочными» мужьями. Наличие «побочного» мужа и «побочной» жены не считалось здесь особым пороком или преступлением[9]. М. Харузин писал о донских казаках: «В некоторых местностях не редко случается, что казак открыто любит чужую жену, а его жена в свою очередь имеет любовника. Это бывает всем известно и зазорным не считается; сами же супруги живут мирно друг с другом»[10].

В донских говорах внебрачных партнеров называли любашами/любашками[11]. Женщину, живущую с мужчиной «невенчано», ее партнер и окружающие называли также сударкой: «Если вот так живет – не регистрированные, то она ему не жена, а сударка. Сударка – не жена и фсе»[12].

На Дону, согласно некоторым источникам, преступным, с точки зрения общины, считалось, «если девушка или женщина, находясь в интимных отношениях с одним, в то же время вступает в любовную связь с другим»[13]. Таких женщин здесь называли гулящими, использовали также термин затаскалась[14]. И в настоящее время (как и раньше) для женщин, часто меняющих половых партнеров, используется целый набор терминов: блядь/блядва/блядища, шалава, сука/сучка, курва/курвища, распутная, блудница, стерва, потаскуха, волоха/лахудра[15], мокрохвостка[16]. И обилие этих терминов (в отличие от скромного набора для обозначения «гуляющих» мужчин), и присущая им негативная оценка — показатель позиции сообщества в этом вопросе. Термины курва (курица), стерва, сука, лахудра, волоха отражают «дикое» (природное, не культурное) состояние такой женщины.

В соответствие с обычно-правовыми нормами, наказать «гулящую» женщину мог и первый (оставленный) возлюбленный, и жена любого из них: «первый» за такую неверность его возлюбленной отплачивает тем, что, дождавшись темной ночки, берет большую мазницу, изобильно наполненную дегтем и, приблизившись к ее дому, льет дегтем на стены, ставни и двери дома, приговаривая: «если любишь, то люби одного»[17]; «Если же неверность в супружеской жизни оказывается со стороны мужа, то жена разорит в конец его любовницу: она бьет ей в доме окна, ломает крыльца, подговаривает молодых ребят, чтобы поотрезли у всей ее скотины хвосты, обмазывали ей весь курень дегтем и под темную ночь намяли бы ей бока, чтобы не разлучала чужих мужей с женами»[18].

Согласно нашим полевым материалам, в качестве мести оставленные любовницы использовали также различные магические приемы: отслуживали погребальную службу новой избраннице или «делали нестоян» бывшему ухажеру; широко применялись различные «присухи» и «отсухи»[19].

Очень показательно, что по обычно-правовым нормам нередко порицалась не сама измена отсутствующему мужу (она могла даже легитимироваться сообществом), а одновременное наличие нескольких сексуальных партнеров. Такой же регламентации подлежали половые отношения в ранний период братств: оставляя женщину, казак публично заявлял об этом на кругу, предлагая ее другому желающему. Новый партнер также публично заявлял свои права на женщину[20].

В станице Сиротинской Иловлинского р-на Волгоградской области нам рассказывали о таком способе наказания неверных жен, как постановка на колени на горох на целую ночь. Здесь также отмечено снисходительное отношение к самому факту неверности. О неверных женах здесь говорили: «Что ж, она ж не овца, не подстелишь ей сенца»[21]. Вместе с тем здесь же были записаны рассказы о весьма жестоких способах расправы с такими женщинами (привязывание на ночь на могильном кресте с завязанным над головой подолом).

Об обычае не просто наказаний, а жестоких расправ с так называемыми «гулящими», которые учиняли парни и молодые казаки, свидетельствуют и источники XIX в., и многие наши полевые материалы. В некоторых казачьих поселениях до наших дней сохранилась память о местах, где была осуществлена расправа над «гулящими» женщинами, например, урочище Фроськины тополя в юрте станицы Голубинской, где была повешена казаками некая Фроська за «ея худые дела»[22]; Марьянова яма (на реке Аксенец у х. Тормосина), где была утоплена казаком жена-изменница[23], или Манькин колок в урочище х. Комары, где «молодые ребята» повесили на осине казачку Маню[24].

В том же х. Тормосине Чернышковского района Волгоградской области мы записали два рассказа: «Казаки раньше служили 25 лет. У него семья, ребятишки, а он служит. И ему написали письмо туда: жена твоя блядует, изменяет. Но женщина – тоже человек, она же 25 лет не выдержит, а он служит и служит. И вот казак является домой ночью, стучится. Выскакивают дети. «А мамка где?» – «А мы не знаем, как ночь – она куда-то уходит». Он сел поужинал с детьми и лег спать. К утру – стук-стук об дверь, как чем-то деревянным. Он выходит, а она к кресту деревянному привязана. Ее на могилки завели, очередку ей устроили, распяли ее на крест, раздели наголо и бросили. Она шатала-шатала, и крест сломила, а руки-то привязаны на кресту, и она с крестом пришла домой. И стучит спиной-то в двери, а открывает казак. Он: «Дак вот ты как, женушка, живешь!». Соседей звать: «Глядите, вот что сделалось». На утро – атаман, круг общий. «Что будем делать с этой семьей?». Это же бедствие, беда, позор… Круг решает: дать слово мужу и пусть он сам даст ей наказание. Что он скажет, то и сделаем над ней. А он, чтобы семью не распустить – дети же растут – говорит: «Я перенес большой срам, пусть она перенесет его еще дополнительно, но разводиться я не хочу – у меня дети, и я не дослужил. Желаю ей такое наказание – юбку на голову завязать, привязать ее к лопасти, к крылу мельничному, и на малый оборот. Пусть покружится голая при всем святом народе». Село сбежалось, привязали ее, и она с голой задницей провертелась оборотов 5-6. Народ: «Бессовестная! – кидают в нее – «Стерва!». Но осталась семья цельная.

Другой случай. У казака спрашивают, что ты сделаешь, если вернешься домой, а тебе скажут, что жена твоя изменяла? Он говорит: «Если жена заготовила сено, то ничего, если нет – побью. Побью, но не разведусь». Сено для казака было все – это корм для коня, быков, это хлеб…»[25].

Последний рассказ   явно обнаруживает связь с преданием о станице Пятиизбянской, записанном А.Н. Минхом, о женщинах, помилованных казаками потому, что те заготовили к их возвращению с войны сено[26]. Рассказы о том, что жену-прелюбодейку сам муж или молодые парни привязывали к могильному кресту или вверх ногами к дереву (с задранной юбкой), записывались нами и в других местах. Эти способы расправы также имеют фольклорные параллели. Известно несколько вариантов песен о расправе казака с молодой шинкаркой: он зовет ее замуж, а затем подвешивает вверх ногами на дереве и поджигает. Этот мотив представлен, например, в донской песне, в которой казак, будучи на чужбине, уговаривает поехать с ним на Дон молодую шинкарочку:

«Согласилась шинкарочка на казачьи слова,
Садилась на коника позади седла.
Повез он шинкарочку в темный, густой лес,
Привез он шинкарочку к сухой сосенке,
Зажег эту сосенку снизу доверха.
Сосенка горит, шинкарка кричить:
«Сестрицы, подружки милаи мои,
Не вертя, подружки, донским казакам,
Да донские казаки все обманщики»[27].

В малороссийском варианте той же песни представлена характерная деталь:

«Як привязали шинкарку вниз головою,
Запалили сосонку з низу да в гору…»[28].

В одном из преданий о Разине есть упоминание о том, что он обучался колдовству у какой-то цыганки, с которой затем расправился, повесив ее на осине[29]. Понять мотивы поступка Разина и молодого казака из песни позволяет сказка казаков-некрасовцев, разъясняющая и факт использования именно такого способа наказания, и его мотив. Сюжет сказки таков: Счастье сопровождает Ивана, помогает ему жениться на царской дочери («у нее мужья не жили»). В брачную ночь Счастье не спал, стерег и увидел, как изо рта спящей царевны одна за другой выползли три змеи и хотели укусить Ивана. Счастье их задавил, а потом вместе с Иваном они отвезли царевну в лес и подвесили на дерево за ноги. Счастье трижды замахивался шашкой, она вскрикивала, и из нее выпало поочередно три змеиных яйца. После этого царевна излечилась, и их снова поженили[30]. Здесь отчетливо показана и «змеиная» сущность царевны, и угроза, исходящая от нее.

А.А. Потебня отмечал, что образ горящей на дереве девы связан с темой брака, а горящая сосна – это сама дева-невеста[31]. Этнографические источники позволяют также интерпретировать эти ритуальные действия в качестве одного из способов связи с потусторонним пространством, а также как   символический «переверт» — мгновенное изменение статуса. Так, по представлениям русских крестьян, в качестве способа овладения кладом используется такой прием: нужно влезть на сосну вверх ногами. На Украине верили, что ведьмы могут снимать с неба звезды, влезая вверх ногами на придорожные кресты[32]. Ученик колдуна, по представлениям забайкальских казаков, получал колдовские знания, очутившись на верхушке дерева[33]. Очевидно, расправа над «гулящими», осуществляемая представителями мужской части казачьей общины, предполагала ее символическое «исправление», понимаемое как перемена статуса путем временного перемещения в потустороннюю зону (могильный крест и верхушка мельницы в этом случае – те же способы достижения иных сфер) и возврат в брачную сферу. Может оказаться значимым и сам факт повешенья, как символического связывания, обуздания излишней сексуальной энергии, возвращение из «дикого», природного состояния в статусную зону семьи и брака. Вообще связь верхушки дерева и связывания с ритуалами инициационного (переходно-посвятительного) типа представлена во многих традициях[34].

Рассказ о позорящем наказании гулящей жены, записанный в стц. Сиротинской, сопровождался примером из песни:

«Осталась рубашка Акульки одной –
Повыше колена, пониже пупка,
Грех-то весь видно,
Закрой хоть рукой,
А если не хватит –
Закрой сквородой»[35].

Вслед за упоминанием сковороды следовала быличка о споре «смелой» казачки и купца о возможности/невозможности закрыть «греховное место» сковородой, в котором победила казачка. И фрагмент песни, и быличку можно было бы проигнорировать в контексте рассматриваемой нами проблемы позорящих наказаний, если бы сковорода не упоминалась также и в других текстах, а также в обрядовой практике. Так, у казаков-некрасовцев существовал такой способ наказания за кражу войскового имущества: виновного били плетьми, а затем надевали на голову раскаленное до красна блюдо (сковороду). Сковорода часто встречается в описаниях кладов: ею бывают прикрыты сосуды с сокровищем. В то же время, по представлениям русских крестьян и казаков, клады выходили наружу в виде огней, дымных шлейфов и красных петухов. Клады, в свою очередь, оказываются связанными с жизненной долей/мерой и судьбой[36].

Подробнее о семантике кладов и их связи с темой судьбы читайте в книге «Донское братство: казачьи сообщества на Дону в XVI-первой трети XIX в.».

В Вологодской губернии записан рассказ о двух типах Полудниц: доброй и злой. Добрая закрывала в полдень хлеба и травы от палящих солнечных лучей огромной сковородой, в то время как злая оборачивала сковороду другой стороной и «прижигала молоко хлебных зерен и цвет трав»[37]. Сковорода в случае наказания «гулящей» Акульки из донской песни может оказаться отнюдь не случайным атрибутом, если учесть уже упоминавшееся представление о жалмерках, как источающих чрезмерную энергию – жар и общеславянские образы свадьбы-брака в виде костра, вообще огня. Представления о душе человека, его жизненной силе в виде огня, пламени зафиксированы у кубанских казаков[38]. Наконец, сковорода же (металл, железо), как видно из приведенных выше материалов, обладала двоякой функцией: могла жар источать и могла его вбирать в себя[39]. Возможно, именно в этом контексте следует рассматривать и обычай связывания и потопления прелюбодеек в ранний период казачьей истории, о чем свидетельствовал А. Ригельман[40]. Вода в этом случае также должна была погасить чрезмерный жар.

Поощряя позорящие наказания «гулящих», казачье сообщество, в то же время, могло и вступиться за девушку, подвергнувшуюся такому наказанию необоснованно. Анонимный автор заметки в «Донских областных ведомостях» приводил рассказ своей бабушки, о том, как молодой казак отомстил девушке, долгое время встречавшейся с ним, но затем насильно отданной замуж за другого. Во время обряда венчания он подкрался к невесте и острым ножом отрезал ей косу. В итоге ревнивцу также пришлось плохо: поезжане «вытащили его за волосы из церкви и тут же с общаго совета, с своего суда избили до полусмерти»[41].

Судя по некоторым источникам, превращение казачества в закрытое привилегированное сословие и жесткое противостояние так называемым «иногородним» также отразилось на формах регулирования семейно-брачной сферы. И. Тимощенков описывал реальный случай позорящего наказания по нормам обычного права казачки и ее возлюбленного – не казачьего сословия («мужика»): «Казачья жена вознамерилась уйти от своего мужа с одним мужиком. Муж догнал ее на дороге и с помощью соседей привел вместе с мужиком в станичное правление, которое приговорило: связать виновных (казачку и мужика) рука с рукою и водить по станице с барабанным боем»[42].

Другой пример: женщину-казачку и «русака Тимошку», уличенных в прелюбодействе, связали штанами и водили по станице, после чего женщину заставили подметать базар и «секли на перекрестке новым веником»[43]. Впрочем, трудно утверждать, насколько широко применялся этот обычай и имел ли он отношение только к случаям связи казачек с иногородними.

В связи с традицией связывания «прелюбодеев» мужскими штанами может оказаться любопытным   способ расправы над женой-изменницей, описанный в кумыкском предании, записанном в 1892 г. и представляющем собой осколок героического эпоса. Жена кумыка Баркима напоила его допьяна и изменила ему с князем. Но связанный Барким освободился от пут, убил князя и содрал с него кожу («начиная с живота») вместе со «срамными частями». Эту кожу он повесил жене на шею, после чего посадил ее задом на перед на осла и отправил домой в Галгай[44]. В данном случае показательны и символическая метка шеи изменницы при возвращении ее «домой» (все тот же мотив связывания) и использование для этой цели кожи «со срамными частями», поздним заменителем которой вполне могли стать штаны.

Таким образом, в позорящих наказаниях неверных жен, распространенных в донской соционормативной традиции, нашли отражение весьма архаичные представления о жизненной силе, душе и судьбе. Связанные с субстанцией огня, они могли корректироваться, изменяться с использованием таких элементов, как вода и металл, а также символики связывания. Весьма показательно, что функция такой коррекции закреплялась общиной за мужской частью казачьей общины, и в ранний период истории казачества жестко регулировавшей всю сферу половых взаимоотношений в соответствие с «казацкой обыкностью». Сама же процедура «исправления»/наказания демонстрирует явное сходство с переходно-посвятительными ритуалами.